хранить верность господину Огюсту Вабру, как и надлежит преданной супруге, согласно заповеди Господа нашего?
Однако Берта, заметившая письмо, с нетерпением ждала, когда раздадутся пощечины, и жадно косилась из-под фаты в угол церкви, уже не слушая священника. Наступила тягостная пауза. Наконец она поняла, чего от нее ждут, и не раздумывая торопливо ответила:
– Да-да.
Удивленный аббат Модюи проследил за ее взглядом, догадался, что в дальнем углу церкви происходит что-то необычное, и, в свой черед, отвлекся от церемонии венчания. Теперь история передавалась шепотом из уст в уста, о ней узнали все присутствующие. Дамы, бледные и серьезные, не спускали глаз с Октава. Мужчины едва скрывали игривые усмешки. Госпожа Жоссеран успокаивала Клотильду Дюверье, недоуменно пожимая плечами. Одна лишь Валери, растроганная церемонией венчания, казалось, ничего не замечала вокруг.
– «Кошечка моя, сколько счастья ты подарила мне вчера!..» – снова читал Октав, изображая глубокое удивление. Затем, вернув листок мужу, сказал: – Сударь, я ничего не понимаю. Это не мой почерк, и письмо написано не мною… Да вот, взгляните сами!
Он вынул из кармана блокнот, куда, будучи пунктуальным человеком, заносил все свои расходы, и протянул его Теофилю.
– Как это – не ваш почерк? – пролепетал тот. – Вы смеетесь надо мной, это должен быть ваш…
Священник уже готовился перекрестить левую руку Берты, но его взгляд был устремлен в угол церкви, и он, забывшись, осенил знамением ее правую руку, пробормотав:
– In nomine Patris, et Filii, et Spiritus Sancti![10]
– Amen, – ответил маленький певчий, вставший на цыпочки, чтобы также разглядеть происходящее в углу церкви.
Итак, скандал не состоялся. Дюверье непреложно доказал Теофилю, что письмо написано не Октавом. Присутствующие уныло вздыхали и перешептывались, они были почти разочарованы. И когда все они, еще не остыв от напряжения, повернулись наконец к алтарю, оказалось, что Берта и Огюст уже повенчаны, – невеста не придала этому никакого значения, и только жених запомнил каждое слово священника, каждый миг этой процедуры; единственное, что его мучило, – это мигрень, заставлявшая беднягу прикрывать левый глаз.
– Ах, дорогие дети! – сказал дрожащим голосом еще не пришедший в себя Жоссеран господину Вабру, который с самого начала церемонии был занят тем, что считал горящие свечи, сбивался и снова начинал свой подсчет.
А в нефе снова загудел орган; аббат Модюи опять вышел на публику в праздничном облачении, и певчие затянули торжественную праздничную мессу. Тем временем дядюшка Башляр обходил боковые капеллы, читая латинские надписи на саркофагах и не понимая ни слова; особенно его заинтересовала эпитафия, посвященная герцогу де Креки[11]. Трюбло и Гелен подошли к Октаву, желая разузнать подробности инцидента, и теперь все трое хихикали, укрывшись за кафедрой. Песнопения внезапно обрели грозную мощь ураганного ветра; маленькие певчие усердно размахивали кадильницами, затем раздавался звон церковного колокольчика, и наступала тишина, в которой слышалось лишь бормотание священника у алтаря. А растерянный Теофиль не находил себе места; он вцепился в Дюверье, досаждая ему паническими гипотезами и не понимая, как это человек из «свидания» и человек «из письма» оказались разными людьми.
Присутствующие неотрывно следили за каждым его жестом, – казалось, вся церковь, с шествиями священников, латынью, музыкой и ладаном, взволнованно обсуждает историю с письмом. Когда аббат Модюи, прочитавший «Отче наш», спустился с кафедры, чтобы дать последнее благословение супругам, он обвел недоуменным взглядом взбудораженную паству – возбужденных женщин, ухмылявшихся мужчин – в ярком веселом свете, льющемся из окон, среди роскошного убранства центрального нефа и боковых капелл.
– Не признавайтесь ни в чем, – шепнула госпожа Жоссеран Валери, когда семья после мессы направилась к ризнице, где новобрачные и свидетели должны были расписаться в церковной книге.
Однако им пришлось дожидаться Кампардона, который увел нескольких дам, чтобы показать им реставрацию распятия в глубине церкви, за дощатой строительной перегородкой.
Наконец архитектор явился и, извинившись за опоздание, поставил свою размашистую, кудрявую подпись на брачном свидетельстве. Аббат Модюи, из уважения к обеим семьям, самолично подавал каждому перо и указывал место для подписи, улыбаясь всем с чисто светской, любезной обходительностью в этом мрачноватом помещении, чьи резные деревянные стены насквозь пропахли ладаном.
– Ну-с а вы, мадемуазель? – спросил Кампардон у Ортанс. – Разве вам не хочется последовать примеру сестры?
Однако он тут же устыдился своей бестактности, а Ортанс, которая была старшей сестрой невесты, молча стиснула зубы. Тем не менее она рассчитывала нынче же вечером, во время бала, добиться решительного ответа от Вердье, которого вынуждала сделать выбор между ней и его сожительницей. И поэтому сухо ответила:
– Мне не к спеху… Выйду замуж, когда захочу.
Она повернулась спиной к архитектору и чуть не столкнулась со своим братом Леоном, который только что подоспел на церемонию – как всегда, с опозданием.
– Ну ты и хорош, осчастливил папу и маму! Это надо же – не явиться в церковь на венчание младшей сестры!.. Мы надеялись, что ты хотя бы приедешь вместе с мадам Дамбревиль.
– Мадам Дамбревиль делает то, что ей угодно, – сухо парировал молодой человек, – а я делаю то, что могу.
Между ним и этой дамой уже пробежал холодок. Леон считал, что она слишком долго держит его при себе; он устал от этой связи, чьи тяготы переносил лишь потому, что она посулила ему устроить какой-нибудь выгодный брак, и вот уже две недели добивался от нее выполнения обещания. А мадам Дамбревиль, сгоравшая от любви, даже пожаловалась госпоже Жоссеран на то, что именовала капризами ее сына. В результате этой последней пришлось побранить его, упрекнув в пренебрежении к семье, – можно ли пропускать такие торжественные события, как нынешняя свадьба?! Однако Леон, с его непреклонным тоном молодого демократа, оправдался срочными поручениями депутата, у которого служил секретарем, подготовкой совещания и другими неотложными делами.
– Однако же бракосочетание такая недолгая церемония, – необдуманно заметила мадам Дамбревиль, умоляюще глядя на него и пытаясь задобрить.
– Не всегда! – сухо парировал Леон.
И он отошел, чтобы поцеловать Берту, а затем пожать руку своему новоиспеченному зятю; мадам Дамбревиль, в своем наряде цвета палой листвы, побледнела, с трудом скрывая жгучую обиду, но все же гордо выпрямилась и заставила себя кое-как улыбаться входившим гостям.
Это был нескончаемый поток друзей, знакомых и прочих приглашенных, набившихся в церковь и теперь длинной чередой проходивших через ризницу. Новобрачные стояли в центре, радостно и смущенно пожимая эти бесконечные руки. Жоссераны и Дюверье не успевали представлять им гостей. Они то и дело недоуменно переглядывались: Башляр наприглашал кучу людей, которых никто не знал и которые бесцеремонно говорили в полный голос. Мало-помалу обстановка становилась тягостной: люди теснились, протягивали руки поверх чужих голов, юные девушки были зажаты между какими-то толстопузыми мужланами, и их белые юбки запутывались между ног этих папаш, братьев и дядьев, потных и красных, еще не остывших от похождений в каком-нибудь потаенном уголке приличного квартала.
Как раз об этом Гелен и Трюбло, отойдя в сторонку, рассказывали Октаву: накануне Дюверье чуть было не застукал Клариссу с другим, и ей пришлось ублажать его ласками, чтобы он не обнаружил правду.
– Смотри-ка! – прошептал Гелен. – Он как раз целует молодую – представляю, как от него несет духами Клариссы!
Наконец поток гостей начал редеть. Теперь в ризнице остались только родные и самые близкие друзья. Позор Теофиля по-прежнему обсуждался в толпе, между дежурными рукопожатиями и поздравлениями; ни о чем другом там не говорили. Госпожа Эдуэн, только что узнавшая об инциденте с письмом, разглядывала Валери с удивлением женщины, для которой супружеская верность приравнивалась к физическому здоровью. Аббат Модюи, которого кто-то, несомненно, посвятил в это происшествие, выглядел довольным: его любопытство было удовлетворено, и сейчас он изъяснялся еще более медоточиво, чем прежде, стоя посреди своей паствы с ее тайными пороками. Что делать: еще одна жгучая, внезапно открывшаяся рана, которую следовало упрятать под покровом религии! И аббат, решив коротко переговорить с Теофилем, тактично внушил ему, что и нечестивцев следует прощать,
